Содержание

О Гумилёве... / О творчестве

Волею судеб мне приходится выступить в необычной роли комментатора архивного документа, который является моим же сочинением. 

Сорок лет тому назад я послал Лидии Корнеевне Чуковской (с которой до того встречался в связи с моими ахматовскими штудиями, большого воодушевления у нее не вызывавшими) публикуемую ниже тезисную заметку отчасти для сведения, отчасти в расчете на дополнительную информацию из архива ее отца. Написание этой странички было связано с совпадением двух обстоятельств — моим участием в коллективном, как сейчас бы сказали, проекте пятерки авторов под названием «Русская семантическая поэтика» (проводилось выявление перекличек в стихах акмеистов и окружающем их массиве русского стихового слова, и одна из таких перекличек была чревата литературным микро-конфликтом¹) и моими ежедневными обязанностями в Рижском театре юного зрителя, где я выступал в роли литературного советника при постановке спектакля по стихам Корнея Чуковского «Чукоккала, или Неужели в самом деле все сгорели карусели». Мне приходилось объяснять актерам центонную и «автометаописательную» природу импровизационного детского эпоса у этого автора и искать вместе с ними точный интонационный рисунок, указывающий на долженствующую быть прочувствованной зрителями цитатность многих моментов стихового действа (о некоторых наблюдениях над поэтикой «Крокодила» я написал в статье «Четыре урока рижской «Чукоккалы» для ежегодника по детскому театру²). Я предполагал дать заметку «Об одном источнике „Крокодила”» в очередной сборник тезисов студенческой конференции Тартуского университета, но тогда произошло очередное местное цензурное устрожение в отношении автора «Мика», и эта миниатюра об интертекстуальном обмене осталась еще одним образцом приватного и изустного литературоведения семидесятых годов, рассказ о котором теперь, когда уходят главные его герои, уже назревает³.

Второй экземпляр заметки я, по-видимому, немного позднее отослал замечательному исследователю биографии и творчества Корнея Чуковского Мирону Петровскому⁴. Много лет я этой заметки не видел, пока Е. В. Иванова не обнаружила ее в семейном архиве Чуковских и не предложила мне обнародовать ее в составе публикации переписки К. Чуковского и Н. Гумилёва.

Ныне, после работ И. Паперно, Б. Гаспарова, М. Петровского, М. Безродного и других, представлять сегодняшнему читателю эту кратенькую заметку по частному поводу можно, пожалуй, только если затронуть попутно некоторые более общие вопросы.

Например, это вопрос о «текстуальной ауре» вокруг поэта. В ассоциативном поле, окружавшем Гумилёва, мерещился образ крокодила, подсказанный его стихами («Мореплаватель Павзаний», «Каракалла», потом — «Нигер», «Египет») и затем пристроившийся к его внешности: всем, видимо, памятен шепелявящий поэт в «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш — «с лицом египетского письмоводителя и с узкими глазами нильского крокодила». Но в писательском фольклоре этот комплимент встречался и ранее — ср.: запись М. М. Шкапской: «Эпиграмма на рождение сына у Ахматовой.

У Гумилёва-крокодила
Супруга Анна Льва родила.

Чья — не знаю»; приписка: «Эпиграмма З. Гиппиус. Сказал [Медведев] Лукницкий»⁵.

И Гумилёв, и Чуковский заключали дореволюционную часть истории бытования образа экзотической рептилии в России⁶ (впрочем, у обоих этих авторов обогащенную воспоминаниями о «небылицах британской музы»⁷). Видимо, вовсе не странным, а, наоборот, вполне предсказуемым сближением является появившийся через четыре года после указанного межтекстового ауканья полушутливый «крокодилологический» этюд Бориса Эйхенбаума (предназначавшийся для журнала «Петербург», редактировавшегося Виктором Шкловским и печатавшего Юрия Тынянова под именем «Г. Монтелиуса»).

Этот веселый номер, как это порой бывало в истории русской филологии⁸, на десятилетия опережал опыты «серьезной» культурной истории. Эйхенбаумовскому пустячку предстояло оставаться ненапечатанным из-за закрытия журнала, бегства В. Шкловского от ВЧК и т.п. Этюд этот — ровесник казни Гумилёва (ср. фразу о зверях «в жизни»). Недавно его расположил во всемирной паутине С. В. Панов⁹. Мы находим уместным воспроизвести его, раз уж мы помянули зеленого, здесь:

Крокодил в литературе
(Совершенно серьезное исследование)
§ 1. Справка из географии.

Как известно, крокодилы у нас не водятся. Не водились в Российской Империи, не водятся и в Российской Республике. Даже в Петербурге, где, в сущности, они могли бы водиться: воды достаточно — больше, чем во всем Египте.

Причины этого еще не вполне выяснены.

Одни ученые думают, что в Неве крокодилам мешает жить, главным образом, разводка мостов — пугаются.

Другие, считая это второстепенным или даже совсем незначительным, утверждают, что разводить крокодилов можно только в теплой воде.

Третьи прибавляют, что для настоящего крокодила нужна именно вода Нила.

Четвертые еще прибавляют, что, чтобы крокодил жил, необходима не только вода Нила, но и присутствие ила из Нила.

Пятые напоминают, что крокодилы, как известно, обладают способностью проливать обильные слезы, а для этого им необходимо вылезать на берег, что неосуществимо при наличности гранитной набережной.

Шестые...

Но довольно и этого. Мнения ученых (как всегда) расходятся, но нам важно установить самый факт, что крокодилы у нас не водятся.

§ 2. Из области лингвистики.

а) Научная проблема: почему слово «крокодил» стало у нас таким обиходным и родным, несмотря на то, что самые крокодилы у нас не водятся?

В русском характере нет, как будто, ничего с крокодилами схожего. Нельзя также утверждать, чтобы какие-нибудь черты нашей национально-исторической жизни сближали ее с жизнью крокодилов (хотя, быть может, нечто подобное и есть, но весьма отдаленно).

б) Гипотеза: дело, по-видимому, в особой звуковой выразительности. Слово «крокодил» (как и многие другие иностранные слова) прижилось у нас, потому что получило свой, русский звуковой смысл. Так пригодились нам для ругательств всякие иностранные слова, потому что на фоне русского языка звучат сильно, оскорбительно или смешно. Хотя бы «буржуй»: тут скрываются — и боров, и рожа, и холуй и т.д.

Важен состав звуков и их расположение, а также — место ударения. Сравните: крокодил-кадриль-Корделия.

в) Вывод: некоторые слова выделяются своей звуковой окраской и получают в связи с ней особое значение.

§ 3. Пример.

В рассказе Лескова «Шерамур» приводится разговор автора с героем. Автор посылает его к одной даме (англичанке), а Шерамур отказывается.

— Она бесстыдница.

— Что-о?

Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:

— Как, она бесстыдница?

— А зачем она чорт знает что читать дает.

— Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное?

— Книжку.

— Какую?

— Нет-с, я этого не могу назвать.

— Назовите, — я этого требую, потому что я уверен, что она ничего бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.

— Нет, не выдумал.

А я говорю:

— Выдумали.

— Не выдумал.

— Ну, так назовите ее бесстыдную книжку. Он покраснел и засмеялся.

— Извольте называть! — настаивал я.

— Так… вы по крайней мере — того…

— Чего?

— Отвернитесь.

— Хорошо, — я на вас не гляжу.

— Она сказала…

— Ну!

Он понизил голос и стыдливо пролепетал:

— Вы бы читали хорошие английские романы… и дала…

— Что-о та-акое?!

— «Попэнджой ли он»!

— Ну-с!

— Больше ничего.

— Так что же тут дурного?

— Как что дурного?.. «Попэнджой ли он»... Что за мерзость!

— Ну-с, и вы этим обиделись?

— Да-с, я сейчас ушел.

Пояснения излишни. Разве только — что «Попэнджой», вероятно, английский Popenjoy¹⁰ (вертопрах). Романа такого не знаю.

§ 4. История литературы.

Слова выразительные, обладающие своей звуковой характеристикой, употребляются в поэтическом языке.

Слово «крокодил» обладает ясновыраженной звуковой характеристикой — оно воспринимается как слово комическое.

Отсюда a priori: слово «крокодил» должно быть использовано в литературе.

(Голос читателей младшего возраста: Чуковский!)

— Да, милые детки, есть у Чуковского.

(Голос из Вольфилы: Достоевский!)

— Да, милые вольфилы, есть у Достоевского. А еще у кого?

(Молчание и в детской, и в Демидовом переулке.)

— Ну, так слушайте. Для вас, детки, это пусть будет сказка, а для вас, вольфилы, — доклад.

В романе Шатобриана «Атала» есть такое сравнение: «Сердце, самое чистое по виду, похоже на природный колодезь саванны Алашуа: его поверхность кажется спокойной и чистой, но если посмотришь в глубину бассейна, то увидишь огромного крокодила (un large crocodile), которого колодезь питает своими водами».

Вычурное, но серьезное, «романтическое» сравнение. Таким было оно, очевидно, для Шатобриана.

В 1810 г. Батюшков пишет стихотворение «Счастливец» — подражание итальянскому поэту Касти. Но у Касти (анакреонтическое — «Odi le rapide < ruote sonanti» («Слушай грохот быстрых колес»>) говорится, что сердце гложут ненависть, жадность, страх и т.д. У Батюшкова — явное заимствование из Шатобриана:

Сердце наше — кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид,
Но спустись ко дну... Ужасно!
Крокодил на нем лежит!

Вяземскому понравилось — он советовал только вместо «мрачной — ужасно» поставить «темный — огромный». Но другим стало смешно от слова «крокодил». Воейков, в сатире «Дом сумасшедших», изображает Батюшкова:

Чудо! под окном на ветке
Крошка Батюшков сидит
В светлой проволочной клетке,
В баночку с водой глядит,
И поет он сладкогласно:
«Тих, спокоен сверху вид,
«Но спустись ко дну — ужасный
«Крокодил на дне сидит!»

Следующий по времени крокодил — в юношеской повести Лермонтова, которая (это — для Академии) в рукописи никак не называется, а в Акад<емическом> Изд<ании> называется «Вадим». Происхождение ясное — прямо из Шатобриана (не мое открытие — давно указано):

«В шуме родной реки есть что-то схожее с колыбельной песнью, с рассказами старой няни. Вадим это чувствовал, и память его невольно переселилась в прошедшее, как в дом, который некогда был нашим и где теперь мы должны пировать под именем гостя; на дне этого удовольствия шевелится непрояснимая грусть, как ядовитый крокодил в глубине чистого, прозрачного американского колодца».

Тон, как видите, не только серьезный, но даже возвышенно-элегический.

Но русский язык этому сопротивляется. Батюшкова пародировал Воейков, Лермонтова — сам Лермонтов. В «Княгине Лиговской» читаем:

«Терпеть не могу толстых и рябых горничных, с головой, вымазанной чухонским маслом или приглаженной квасом, от которого волосы слипаются и рыжеют, с руками шероховатыми, как вчерашний решетный хлеб, с сонными глазами, с ногами, хлопающими в башмаках без ленточек, тяжелой походкой и (что всего хуже) четвероугольной талией, облепленной пестрым домашним платьем, которое внизу уже, чем вверху... Такая горничная, сидя за работой в задней комнате порядочного дома, подобна крокодилу на дне светлого американского колодца».

Следующий крокодил — опять серьезный. Это — у Бенедиктова, которому важно было, чтобы слово сильно звучало:

О, не испытывай судьбины!
Страшись налетом буйных сил
Тревожить тайные пучины,
Где тихо дремлет крокодил.
(«Пучина»)

Но у Лескова (он в юности любил Бенедиктова) крокодил снова улыбается:

«Да; мы народ [серьезный] не лиходейный, но добрый», размышлял старик, идучи в полном спокойствии служить раннюю обедню за сей народ не лиходейный, но добрый. Однако же этот покой был обманчив: под тихой поверхностью воды, на дне, дремал крокодил». («Соборяне», начало второй части.)

У того же Лескова — еще раз, в более свободной трактовке. Долинскому (в «Обойденных») снится сон:

«Вдруг река бежит, широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: «Это, должно быть, Нил», — думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка, и кто-то поет:

Ох, ты Днепр ли мой широкий!

Ты кормилец наш родной!

На лодочке две человеческие фигуры, покрытые длинными белыми вуалями.

— Плывет лодочка, а в ней два пассажира: которого спасти, которого утопить? — спрашивает Долинского самый большой крокодил.

— Какая чепуха! — думает Долинский.

— Нет, любезный, это не чепуха, — говорит крокодил: — а ты выбирай, потому что мы с тобой в фанты играем.

— Ну, смотри же, — продолжает крокодил: — раз, два!

Он взмахнул хвостом, лодочка исчезла в белых брызгах, и на волнах показалась тонущая Анна Михайловна.

— Это мой фант, твой в лодке, — говорит чудовище».

Необходимо выяснить, есть ли крокодилы у символистов. У Бальмонта — вероятно (не успел исследовать — оставляю для научных сотрудников) — и, конечно, серьезные, судя по пародии Вл. Соловьева: «Своей судьбы родила крокодила...»

Интересно еще, что Гейне как будто нарочно обошел крокодила, но он выглядывает из глубины текста — как пародия:

И сердце мое — как море; Там бури, прилив и отлив, В его глубинах много Жемчужных дремлет див¹¹.

Фольклор («По улицам ходила Большая крокодила» и пр.) оставляю в стороне.

§ 5. Заключение.

Итак, крокодилы в России не водятся, а в русской литературе не только водятся, но имеют свое родословное древо. Материал необходимо дополнить. Приглашаю гг. исследователей заняться этой темой при помощи научных сотрудников 1-го и 2-го разрядов, а пока предлагаю их вниманию то, что удалось собрать мне собственными силами. Профессор…

Примечание от редакции.

В рукописи подпись неразборчива. Первая половина фамилии, по-видимому, Эйхен. В России есть три профессора по истории литературы, фамилии которых так начинаются: Ю. И. Айхен=вальд, Б. М. Эйхен=баум и М. Д. Эйхен=гольц. Каждый из них очень обижается, если его смешивают с остальными. Поэтому мы не решились угадывать. Против первого говорит как буква «Э», так и самый стиль. Последний, насколько нам известно, занимается «мотивами труда, города и природы» (см. Летопись Дома лит<ераторов> №4), а не крокодилами. Притом оба — московские. Остается средний — но тоже странно.

Мы решили напечатать эту статью, главным образом, для того, чтобы дать место в нашем журнале вопросам не только физики и техники, но и зоологии (см. в №1 статью Г. Монтелиуса «Слоненок»). Желающим продолжить предлагаем написать об ослах, гиппопотамах, тиграх, верблюдах и пр. зверях в литературе. Можно коснуться и жизни — только осторожно.

А автора статьи просим все-таки прислать нам четко написанную свою фамилию или явиться за гонораром. Надо быть мужественным и не бояться академических крокодилов, дремлющих на дне науки.

Текст заметки 1970 года:
1. Во второй и третьей частях «Крокодила» можно усмотреть ряд текстуальных перекличек с поэмой Н. С. Гумилёва «Мик». Ср. например:

Число подобных примеров легко умножить.

2. Отчасти переклички объясняются восхождением к общим источникам (ср. мнение Р. В. Иванова-Разумника о «Мике»: «среднее между «Мцыри» и «Макс и Морицем»). Но можно предположить и прямое, шутливо-пародийное соотнесение «Крокодила» с «Миком», тем более, что «Мик» оказался в поле редакторских интересов Чуковского: судя по корректурным гранкам «Мика» со штемпелями издательства «А. Ф. Маркс» — «10 февр.1917», «Нива» — и припиской «№ 4. Для детей», сохранившимся в зарубежном архиве, эта поэма предлагалась к печатанию в журнале «Для детей», инициатором которого был Чуковский и в котором тогда же печатался с продолжениями «Крокодил».

3. При том, что «сюжет» сказки Чуковского вообще травестирует некоторые мотивы русской лирики ХХ века (вроде «Мы — плененные звери» Ф. Сологуба), ряд таких мотивов находим в стихах Гумилёва (например, «Ледоход» из сборника «Костер»). Публичные чтения «Мика» сопровождались авторскими декларациями: «...единственной областью, в которой еще возможно большое эпическое творчество, есть поэзия «экзотическая» («Аполлон», 1914, № 1-2, С. 54). Опыт создания детского эпоса у Чуковского как бы опирается на этот тезис.

4. На осознание связи «Мика» и «Крокодила» их авторами, возможно, указывает фраза в записке Гумилёва к Чуковскому (записка — периода «Всемирной литературы»): «…Если простите меня, посвящу Вам второе издание Мика».

Примечания:

¹ Ср.: «…мои отношения к людям никогда не зависели от того, любят ли они мои книжки или нет. Гумилёв терпеть не мог моего «Крокодила»» (Переписка К. И. Чуковского с академиком В. В. Виноградовым и Н. М. Малышевой // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2007. Т. 66. № 4. С. 59).

² См., например: «Итак, этот бурный, буйный, эксцентрический, клоунадный эпос, дерзкий и проказливый «Крокодил» в колыбели своей был... колыбельной. А колыбельная — это жанр особенный, со своими удивительными свойствами, вытекающими из его особого сложного переплетения с действительностью, с жизнью (в старину фольклористы называли колыбельную «биологической поэзией»). Среди этих особенностей есть такая, о которой осведомлены все родители, которым приходилось подолгу убаюкивать детей. <...> Итак, петь ещё надо долго, а хрестоматийные образы уже иссякли. Существует только ритмический импульс, каркас метра. И тут выручает услужливая память: подсовывает полузабытые строчки классиков, вовсе к детям не обращённые, обрывки застрявших в ушах невзыскательных песенок, какие-то уж совсем не идущие к делу терминологические конструкции и обломки канцелярских клише или, наоборот, всегда пригодные цепочки экзотических имён и названий. Наша память становится плацдармом для цитатной вакханалии. Авторитетные и малопочтенные, литературные и фольклорные, патетические и пародийные тексты начинают свой почти уже не зависящий от нас контрданс. Нельзя даже сказать, что в таком состоянии мы что захотим, то и вспомним. Вернее будет: что захочется, то само и вспомнится, подыскав себе самого непредсказуемого соседа и партнёра. Таков и стих Чуковского» (Тименчик Р. Четыре урока рижской «Чукоккалы» // Театр. Школа. Жизнь. Вып. IX. М., 1986. С. 81-82).

³ См.: Тименчик Р. Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого века. М., 2008. С. 600.

⁴ См.: Петровский М. Поэт Корней Чуковский // Корней Чуковский. Стихотворения. СПб., 2002. С. 29. См. об этом подробнее: Петровский М. В Африку бегом // Новый мир. 2011. № 1.

⁵ РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 328.

⁶ См.: Богданов К.А. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. М., 2006. С. 146-237.

⁷ См.: Leighton Mary Elizabeth and Surridge Lisa. The Empire Bites Back: The Racialized Crocodile of the Nineteenth Century // Victorian animal dreams; representations of animals in Victorian literature and culture. L., 2007. P. 249-270.

⁸ См.: Тименчик Р. Капустник и наука // Тыняновский сборник. Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995. С. 335.

⁹ См.: http://nikita-spv.livejournal.com.

¹⁰ Is He Popenjoy? — роман Энтони Троллопа (1878).

¹¹ «Рыбачка» в переводе Александра Блока (Mein Herz gleicht ganz dem Meere, / Hat Sturm und Ebb und Flut / Und manche schone Perle / In seiner Tiefe ruht).