Содержание

О Гумилёве... / Стихи

О Н. Гумилёве принято говорить как о поэте, которого вдохновляла «Муза Дальних Странствий», в чьих стихотворениях отразились африканские, восточные, европейские мотивы. Тем не менее интерес к России, к ее культуре у поэта был значительным, хотя на фоне экзотических образов менее заметным.

На первый план интерес к славянскому мирообразу выходит лишь в его поэтической книге «Костер» (1918). Критика на эту книгу откликнулась неоднозначно, хотя голосов, называющих ее «беспомощной» было больше. В этом ряду по контрасту выделяется более поздний восторженный отклик М. Цветаевой на одно из стихотворений книги — «Мужик», где она в духе своего мифопоэтического мировосприятия говорит об особенностях историзма Н. Гумилёва: «Чувство Истории — только чувство Судьбы»¹. И далее, завершая свое высказывание о Гумилёве, Цветаева практически говорит о том, что в книге «Костер» поэт приближается к постижению судьбы России, теме, которая мифопоэтична в самих своих истоках: «Не «мэтр» был Гумилёв, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в «Костре» и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос»². Т.о., Цветаева глубоко и поэтически тонко прочувствовала главную тему книги Гумилёва «Костер» — тему России. В исследовательской литературе данная тема применительно к творчеству Н. Гумилёва изучена недостаточно, поэтому данная статья и является попыткой рассмотреть авторскую мифопоэтическую версию Судьбы России, которая, на наш взгляд, является вместе с темами любви и творчества основой художественного единства в книге стихотворений «Костер».

Ключевыми для развития темы судьбы России нам представляются следующие стихотворения книги «Костер»: «Деревья», «Андрей Рублев», «Осень», «Детство», «Городок», «Змей», «Мужик», «Швеция», «Стокгольм», хотя и в любовной лирике, вошедшей в состав книги, тема России ощущается и присутствует, особенно в «Утешении» и канцонах.

Стихотворение «Деревья», открывающее книгу, вводит мотив единства лирического героя с миром природы, в котором наиболее близкой и в то же время более совершенной представляется растительно-древесная жизнь: «Я знаю, что деревьям, а не нам, / Дано величье совершенной жизни»³ (С. 7). Этот мотив, глубоко архаичный и исконный для многих индоевропейских мифологических систем, в том числе для греко-римской, германо-скандинавской (далее в книге в подкрепление мотива появятся образы друидов) и славянской, получит свое вершинное воплощение в финальной строфе «Детства»:

Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав (С. 11).

Уже в следующем стихотворении «Андрей Рублев» образ древесной страны развивается в образ рая, уподобляющегося «лику жены», возлюбленной, и способствуя слиянию тем любви и России, когда сквозь черты любимой и чувство к ней проглядывают черты родной земли. На рубеже веков Гумилёв не был единственным поэтом, который выражал нераздельность чувства любви к России и к женщине-жене (ср. с А. Блоком: «О, Русь моя! Жена моя!» из микроцикла «На поле Куликовом»), но в отличие от Блока это сопоставление проведено не столь прямолинейно и более близко к мифологическим традициям отношения человека к родной земле не только как к матери, но и как к прекрасной возлюбленной, нуждающейся в защите. Данный комплекс представлений и чувств подкрепляется и былинным подтекстом баллады «Змей».

Интересно, что сразу за стихотворением «Змей» следует выделенное М. Цветаевой стихотворение «Мужик», продолжающее тему обворожения Руси-красавицы злой стихийной силой, которая на этот раз воплощена в образе «странного мужика», в котором проглядывают черты древнего хтонического чудовища, а не только Г. Распутина, на которого справедливо указывает Цветаева. Это только подчеркивает способность Гумилёва ощутить, воспринять событие современности как проявление древнейшей изначальной борьбы хаоса и космоса, Змея и Вольги за Царевну-Землю. И в дальнейшем сюжете книги лирический герой все больше приобретает черты Вольги — героя-богатыря, пытающегося противостоять надвигающемуся хаосу истории, что в стихотворении «Швеция» подкрепляется уже реминисценциями древнерусской истории, тоже воспринятой сквозь призму предания о легендарных князьях Рюрике и Олеге. В этом стихотворении мифологема поединка со змеем приобретает собственно исторические черты, становясь символом поединка стихийных анархических сил и героя, устремленного к порядку и установлению государственности. В следующих стихотворениях — «Норвежские горы», «На северном море», «Стокгольм» развивается тема России — сестры Скандинавии, но по мере развития ее две земли расподобляются и северная сестра оказывается более близкой и родной лирическому герою:

И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен (С. 26).

Но уже в разработке темы любви, преобладающей во второй (условно нами выделенной) части книги сквозь черты возлюбленной вновь проступает образ России, что особенно очевидно в «Канцоне второй»:

Храм Твой, Господи, в небесах,
Но земля тоже Твой приют.
Расцветают липы в лесах,
И на липах птицы поют (С. 31).

Эта соотнесенность возлюбленной с тайной и сутью бытия, напоминающая символ блоковской Прекрасной Дамы, нарастает от стихотворения к стихотворению:

Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Все та же песнь у меня.

Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!
(«Канцона третья»; с. 32);

И глаза большие зажжены
Светами магической луны.
<…>
Словно по сердцу ступаешь ты,
Рассыпая звезды и цветы.
<…>
И тому, кто мог с тобой побыть,
На земле уж нечего любить?
(«Рассыпающая звезды»; с. 37).

И в этом контексте расширяется смысловое поле стихотворения «Сон», которое предстает не только в перспективе развития любовной темы как безответной, но и, перекликаясь со стихотворениями «Змей» и «Мужик», включает в себя мотивы плененности Руси-красавицы, обиды, наносимой ей, и невозможности герою противостоять надвигающемуся хаосу-Змею, его обессиленности тем, что возлюбленная оставила его. Мотив бездомности лирического героя выступает здесь соединяющим две разнородные темы звеном:

Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек» (С. 39).

Не случайно в заключительном стихотворении книги — «Эзбекие» мотив надвигающейся смерти героя усиливается и звучит как обретение последней свободы.

Подводя итог разговору о мифопоэтике судьбы России в книге «Костер», следует отметить единство исторического и мифологического способов восприятия современности в стихотворениях Гумилёва. Исторические события (первая мировая и ее тяжелые последствия для России, гибель Российской империи), воплотившиеся в огненной символике книги «Костер», воспринимаются поэтом как часть, эпизод мифологической по своей сути борьбы хаоса и космоса, стихии и порядка, Змея и героя за обладание Землей, Русью, поэтому ощущение надвигающейся угрозы, пронизывающее книгу, хотя и пророчит гибель героя, но, с другой стороны, пробуждает в нем активное начало, действенное стремление защитить возлюбленную, вступить в поединок с силами тьмы, перекликаясь с другой магистральной темой поэта — творчества как поединка с хаосом (ср. со стихотворением «Волшебная скрипка», пьесой «Гондла» и др.).

Выходные данные: Sprache. Kultur. Mensch. Ethnie / Hrsg. von M.V. Pimenova. — Landau: Verlag Empirische Pädagogik, 2000. (Reihe «Ethnohermeneutik und Ethnorhetorik»; Bd. 8. Herausgeber der Reihe: H. Barthel, E.A. Pimenov). — S. 285 — 287.

Примечания:

1. Цветаева М. И. «О Гумилёве» // Гумилёв Н. Собрание сочинений. Стихотворения. Поэмы. 1917—1921 / Сост., коммент. И. А. Панкеева. М., 2000. С. 397.

2. Цветаева М. И. Указ. соч. С. 397.

3. Стихотворения Н. Гумилёва здесь и далее цитируются по изданию: Гумилёв Н. С. Собрание сочинений. В 3-х т. / Сост. и коммент. И. А. Панкеева. Т. 2. Стихотворения. Поэмы. 1917 — 1921. М., 2000.