Содержание

Акмеизм

Предрассудок! Он обломок
Давней правды. Храм упал;
А руин его потомок
Языка не разгадал.
Е. Баратынский

И рушены древние связи...
М. Зенкевич

В своём эссе «О собеседнике» (1913) акмеист Осип Мандельштам упрекал символистов в эгоцентризме и пренебрежении к читателю. Цитируя знаменитое стихотворение Евгения Баратынского «Мой дар убог, и голос мой негромок...», поэт сопоставлял его со строками из стихотворения Константина Бальмонта «Я — изысканность русской медлительной речи...» и в результате приходил к неутешительному выводу: «Какой контраст представляет неприятный, заискивающий тон этих строк с глубоким и скромным достоинством стихов Баратынского. (...) Проницательный взор Баратынского устремляется мимо поколения, — а в поколении есть друзья, — чтобы остановиться на неизвестном, но определённом «читателе». И каждый, кому попадутся стихи Баратынского, чувствует себя таким «читателем» — избранным, окликнутым по имени...» (Мандельштам О. Э. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 147-148).

Апелляция к Баратынскому здесь глубоко не случайна. В противоположность символистам, всматривавшимся в окружающий мир, как в зеркало, акмеисты попытались вступить с действительностью в диалог «на равных», ощутить себя её неотъемлемой частью. Соответственно, с благодарностью оказалась востребованной поэтикой акмеизма главная тема стихов Баратынского — тема «таинства общения» (воспользуемся удачной формулой С. Г Бочарова — см.: Баратынский Е. Стихотворения. М., 1986. С. 9).

Несомненное влияние стихотворений автора «Сумерек» ощутимо в произведениях Анны Ахматовой, созданных после опубликования её первой книги «Вечер» (1912). «В поэзии Баратынского, — писал Б. М. Эйхенбаум в статье «Анна Ахматова», — я чувствую источник некоторых стилистических и синтаксических приёмов Ахматовой» (Эйхенбаум Б. М. О прозе. О поэзии. Л., 1986. С. 432).

Но ещё важнее, как представляется, отметить влияние стихотворений Баратынского на произведения поэтов, принадлежавших к адамистическому крылу акмеизма. В своё время этот сомнительного вкуса неологизм был истолкован как призыв «Назад к Адаму!» и справедливо уличён в примитивности и утопичности. Однако, как мы сейчас попробуем показать, для некоторых акмеистов адамизм означал, прежде всего, не возвращение к природе, а возвращение к диалогу с природой.

Наиболее удачная и значимая попытка диалога с древней природой в духе Баратынского была предпринята в «адамистической» книге Михаила Зенкевича «Дикая порфира» (1912). Уже само это заглавие и эпиграф — строки из стихотворения Баратынского «Последняя смерть» (1827):

И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась

отчётливо указывают читателю на источник образности и философской концепции многих произведений книги. Однако современная поэту критика не обратила на заглавие и эпиграф «Дикой порфиры» должного внимания, отмечая, прежде всего, влияние на Зенкевича Валерия Брюсова и создателя «научной поэзии» Рене Гиля. Рецензент журнала «Путь» Н. Бернер даже обвинял Зенкевича «в явной подражательности, к тому же и дурного толка, В. Я. Брюсову» (Путь. 1912. № 8. С. 200).

Между тем стремление Зенкевича заговорить с первозданной природой на адекватном языке восходит непосредственно к поэзии позднего Баратынского и, главное, к его стихотворению «Приметы» (1839):

Пока человек естества не пытал
Горнилом, весами и мерой.
Но детски вещаньям природы внимал.
Ловил её знаменья с верой;

Покуда природу любил он. она
Любовью ему отвечала,
О нём дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.

Почуя беду над его головой.
Вран каркал ему в опасение,
И замысла, в пору смирясь пред судьбой.
Воздерживал он дерзновение.

На путь ему выбежав из лесу, волк,
Крутясь и подъемля щетину,
Победу пророчил, и смело свой полк
Бросал он на вражью дружину.

Чета голубиная, вея над ним,
Блаженство любви прорицала.
В пустыне безлюдной он не был одним.
Нечуждая жизнь в ней дышала.

Но чувство презрев, он доверил уму;
Вдался в суету изысканий...
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний.

На сходную тему написаны многие стихотворения «Дикой порфиры». Приведём только одно из них — может быть, самое выразительное. Это стихотворение «Камни» (1910), которое вошло в подборку, составленную Николаем Гумилёвым из произведений шести поэтов-акмеистов. Подборка была напечатана в третьем номере журнала «Аполлон» за 1913 год с целью представить читающей публике «коллективное» поэтическое лицо нового направления (отметим в скобках, что эпитет сумрачный, употреблённый в третьей строфе стихотворения Зенкевича, знаменательно перекликается с заглавием последней книги Баратынского; «сумрачный» колорит вообще характерен для «Дикой порфиры»; см., хотя бы, названия двух её финальных стихотворений — «Утренние сумерки» и «Сумрачный бог»). Итак, «Камни»:

Меж хребтов крутых плоскогорий
Солнцем пригретая щель
На вашем невзрачном просторе
Нам была золотая купель.

Когда мы — твари лесные —
Пресмыкались во прахе ползком,
Ваши сосцы ледяные
Нас вскормили своим молоком.

И сумрачный дух звериный.
Просветлённый крепким кремнём.
Научился упругую глину
Обжигать упорным огнём.

Стада и нас вы сплотили
В одну кочевую орду
И оползнем в жёсткой жиле
Обнажили цветную руду.

Вспоён студёным потоком.
По расщелинам, сползшим вниз.
Вез плуга в болоте широком
Золотится зелёный рис.

И, вытянув голые ноги,
С жиром от жертв на губах,
Торчали гранитные боги,
Иссечённые медью в горах.

Но, бежав с родных плоскогорий,
По пустыням прогнав стада,
В сырых низинах у взморий
Мы воздвигли из вас города.

И рушены древние связи
И, когда вам лежать надоест,
Искрошив цементные мази,
Вы сползёте с исчисленных мест.

И, сыплясь щебнем тяжёлым,
Чёрные щели жерла
Засверкают алмазным размолом
Золота, стали, стекла.

И у Баратынского, и у Зенкевича воспоминания о гармоническом диалоге человека с первобытной природой сменяются мрачными картинами настоящего: «Но чувства презрев, он доверил уму...» (Баратынский) — «И рушены древние связи» (Зенкевич).

И у Баратынского, и у Зенкевича виновником нарушения «таинства общения» оказывается человек, предавший природу ради благ бездушной цивилизации.

Однако у Баратынского природа пассивна (хотя она и «закрывает» в финале стихотворения своё сердце для человека), тогда как камни Зенкевича «потенциально опасны». Можно предположить, что на Зенкевича в данном случае повлияло стихотворение Николая Гумилёва «Камень», созданное в 1908 году. Приведём его первую и третью строфы, выделив курсивом мотивы, сходные с соответствующими мотивами стихотворения Зенкевича:

Взгляни, как злобно смотрит камень,
В нём щели странно глубоки,
Под мхом мерцает скрытый пламень;
Не думай, то не светляки!

Он вышел чёрный, вышел страшный
И вот лежит на берегу,
А по ночам ломает башни
И мстит случайному врагу.

Гораздо более существенными, впрочем, кажутся нам не тематические, а стилистические отличия стихотворения «Камни” от стихотворения «Приметы». Мысль Баратынского Зенкевич изложил языком Бодлера («Мы — декаденты!» — однажды воскликнул он в ответ на соображение, что акмеизм является логическим продолжением реализма. Подробнее о «балансировании» акмеизма между реализмом и символизмом см.: Лекманов О. А. Акмеисты: поэты круга Гумилёва. Статья вторая // Новое литературное обозрение. 1996. № 19. С. 153-154).

Восприятие русского золотого века сквозь призму поэтики модернизма (главным образом — символизма) вообще было свойственно акмеистам. Так, для Анны Ахматовой, по наблюдению Б. М. Эйхенбаума, «характерно сочетание некоторых стилистических приёмов, свойственных поэзии Баратынского и Тютчева, с типично модернистскими приёмами (И. Анненский) и с фольклором» (Эйхенбаум Б. М. Указ. соч. С. 432). А в статье Осипа Мандельштама «О собеседнике», вслед за стихотворением Баратынского «Мой дар убог, и голос мой не громок...» сочувственно цитируются строки из стихотворения Фёдора Сологуба, также посвящённого таинству общения:

Друг мой тихий, друг мой дальный.
Посмотри, —
Я — холодный и печальный
Свет зари. (...)
И безмолвный, и печальный
Поутру,
Друг мой тайный, друг мой дальный,
Я умру.

Следует также указать на стихотворение «Камни» (1903), созданное Валерием Брюсовым:

Люди, из вас воздвигали мы храмы.
Из вас мы слагали дворцы и жилища,
Вами мы крыли могильные ямы.
Вы с нами — в жизни и на кладбище!