«Мой опыт мне дорого стоит»: Н. Гумилёв и Вяч. Иванов
Вопрос о творческих отношениях Н. Гумилёва и Вяч. Иванова еще недостаточно изучен, остается неучтенным целый ряд положений.
Современные исследователи О. Кузнецова, Р. Тименчик, В. Бронгулеев раскрывают преимущественно биографический контекст отношений поэтов, тогда как заслуживает внимания целостное изучение различных сторон их творческих связей. В нашем исследовании поставлены следующие задачи: воссоздать историю отношений поэтов, определить роль Иванова в становлении Гумилёва, выявить общие и различные черты их творческой и мировоззренческой позиций, рассмотреть, каким образом конфликт поэтов воплотился в их произведениях, критических статьях, письмах и личных беседах.
В конце ноября 1908 г. Гумилёв познакомился с С. Ауслендером, который в тот же день (26 ноября) ввел его в знаменитую «башню» Иванова. Для понимания характера отношения Иванова к Гумилёву важны воспоминания Анны Ахматовой, в которых она передала образ мэтра глазами его молодых современников: «Вячеслав был не Великолепный и не Таврический (это он сам про себя придумал), а «ловец человеков», и лучше всего о нем написал Бердяев (Автобиография). Н. В. Н<едоброво>, который был на «башне» в неизменном фаворе, и Блок, которого Вяч<еслав> в глаза называл соловьем оба знали о нем очень много и не верили ни единому его слову <…> Нас (тогдашнюю молодежь) забавляло, как этого совершенно здорового 44-лет<него> человека, кот<орому> предстояло прожить до 1949 г<ода>, холили седые дамы, и М. М. Замятнина сбегала с «башни», чтобы пледом укутать ноги Учителя (в апреле месяце)… Он «играл» кого-то, кто никогда не существовал и, по-моему, не должен был существовать» [1,12].
В начале Гумилёв бывал на «башне» нечасто, но, окунувшись в особую атмосферу «сред» и познакомившись с поэтами-современниками, пришел к осознанию недостаточности своих знаний в области поэзии. «Перед выходом первой книжки «Аполлона», выяснилась еще одна задача для дела успешного объединения поэтов, — писал С.Маковский. — О ее разрешении больше всех заботился Вячеслав Иванов. Он давно мечтал собрания на его «башне» … приспособить к какому-нибудь другому литературному очагу. И тут Гумилёв со своей «молодежью» очень делу помог. Несмотря на несогласие с Вячеславом Ивановым в отношении целей поэзии и самого стиля российского словотворчества, он принял деятельное участие в создании «Общества ревнителей художественного слова» при «Аполлоне» <…> Все это — без всяких личных заминок, отчасти благодаря Гумилёву. Общество сразу расцвело» [2,81-82]. Инициатива молодого поэта по созданию «Академии» свидетельствует о надеждах, которые Гумилёв возлагал на Иванова и его «башню». Учеником Иванова Гумилёв был не долго, уже в начале деятельности Академии он вместе с И. Анненским, С. Маковским, А. Блоком и М. Кузминым вошел в ее совет.
Личные и творческие отношения Гумилёва и Иванова были непростыми и не бесспорными. Гумилёв принял активное участие в подготовке первого номера журнала «Аполлон», однако в начале он формально не числился среди сотрудников литературного отдела. Из воспоминаний редактора «Аполлона» Маковского ясно, что первоначально Гумилёв не был включен в число сотрудников по требованию Иванова, однако к моменту выхода второго номера редактор проявил настойчивость и включил Гумилёва в штат литературного отдела. «Примечательно, — пишет в комментарии к воспоминаниям о Гумилёве В. Крейд, — что в первом — программном — номере «Аполлона», утверждавшем ясное аполлонийское начало над дионисийским символизмом, была помещена статья Иванова, утверждавшего роль художника как «ремесленника Дионисова». Таков был авторитет «таврического мудреца», и в этой его позиции уже тогда намечен и будущий раскол, и споры о символизме, и бунт Гумилёва против Иванова в 1911 году»[2,279]. Вскоре после открытия «Аполлона» Маковский назначил Гумилёва ответственным за выпуск отдела литературной критики «Письма о русской поэзии», чем вызвал резкий протест Иванова. «Особенно протестовал Вячеслав Иванов, авторитет для аполлоновцев непререкаемый, — писал Маковский. — Сколько раз корил он меня за слабость к Николаю Степановичу! Удивлялся, как мог я поручить ему «Письма о русской поэзии», иначе говоря — дать возможность вести в журнале «свою линию». «Ведь он глуп, — говорил Вячеслав Иванов, — да и плохо образован, даже университета окончить не мог, языков не знает, мало начитан»[2,48].
Сложности личных и творческих отношений поэтов не помешали Иванову встать на сторону Гумилёва во время его легендарной ссоры с Волошиным. Интересно, что будущий мэтр акмеизма С.Городецкий писал Иванову по поводу поддержки им Гумилёва: «Теперь я вижу, что Вы заключили постыдный компромисс с отбросами декадентства, поставившими себе задачи, совершенно противоположные Вашим, посильные им но недостойные Вас. Задачи эти заключаются в насаждении голого формализма в русском искусстве, прикрывающего внешней якобы красотой пошлость и бездарность»[3,64]. О неоднозначности отношений поэтов свидетельствует и то, что Гумилёв неоднократно приглашал Иванова принять участие в очередном абиссинском путешествии. После долгих уговоров Иванов согласился поехать с молодым поэтом, но перед самым отъездом выяснилось, что у мэтра недостаточно средств для этой экспедиции.
В начале февраля Гумилёв вернулся в Петербург, где вся его деятельность была связана с издание «Аполлона» и работой над «Письмами о русской поэзии». В конце марта 1910г. в Обществе ревнителей художественного слова Иванов выступил с докладом «Заветы символизма», который положил начало дискуссии вокруг символизма и ознаменовал кризис этого направления. О. Кузнецова отмечает, что «обсуждение в «Обществе ревнителей» продемонстрировало, что на поставленный Вяч. Ивановым вопрос: быть или не быть русскому символизму … Гумилёв, Городецкий и Недоброво ответили, что будущее не за символизмом. Другие члены «Общества ревнителей» если и поддержали отдельные положения доклада, в целом не вдохновились программой «планомерного искания внутреннего синтеза своего миросозерцания»[4,206-207]. По-видимому, эта демонстративная и открытая полемичность позиции Гумилёва привела к разрыву с «башней» и «Академией» Иванова. Гумилёв еще какое-то время продолжал бывать на «башне», но встречи с мэтром все яснее показывали их расхождение: «Вяч. ругал последними словами Гумми, да и меня заодно», — писал Кузмин[5,366-367].
Кризис отношений с современным поэтическим окружением и Ивановым, сложности семейной жизни, судебное преследование за дуэль с Волошиным способствовали тому, что Гумилёв на полгода отправился в Абиссинию, не отослав за это время ни одного письма. Вернувшись из путешествия, Гумилёв прочел в Обществе ревнителей художественного слова поэму «Блудный сын», а несколько дней спустя, 13 апреля, выступил в «Аполлоне» с сообщением о своей поездке. Доклад вызвал неоднозначные суждения присутствующих, «вполне серьезно и одобрительно к рассказу Гумилёва отнесся лишь Иванов, обратив, правда, внимание не на перипетии самого путешествия, а на привезенные поэтом «абиссинские песни», которые показались ему весьма своеобразными и колоритными», — пишет Бронгулеев[6,207].
По-иному была встречена поэма «Блудный сын». Неожиданно для всех Иванов высказал крайне резкие замечания о праве писателя использовать в своих произведениях традиционные, библейские темы. Позже Ахматова писала, что критика Иванова явно имела какие-то личные мотивы и походила скорее на брань. «Разрыв с «башней» начался, по-видимому, с печатного отзыва Г<умилё>ва о «Cor Ardens» на страницах «Аполлона»… В. Иванов ему чего-то в этой рецензии не простил. Когда Н<иколай> С<тепанович> читал в Академии стиха своего «Блудного сына», В<ячеслав> обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращались в Царское, совершенно раздавленные происшедшим, и потом Н<иколай> С<тепанович> всегда смотрел на В<ячеслава> И<ванова> как на открытого врага»[1,11]. Некоторые современные исследователи вслед за Ахматовой пытаются увидеть в словах Иванова его реакцию на отзыв Гумилёва о первой части его книги «Cor Ardens». Однако исследователь Е. Степанов [5,369-371] установил, что рецензия появилась намного позже скандала в Обществе ревнителей художественного слова — в седьмом номере «Аполлона», который вышел в сентябре 1911 года.
На первый взгляд, трудно понять, что же в поэме вызвало столь резкое недовольство Иванова, поэт сохранил общую канву библейской притчи, в произведении четко прослеживаются ее основные сюжетные линии. «Иванов, вероятно, считая, что Гумилёв зашел слишком далеко в своем исключении присущего теме духовного значения в интересах создания конкретной словесной действительности, — пишет И. Дохерти. — Или же Иванов, может быть, чувствовал, что стихотворение имеет личный подтекст, кодирующий историю отношений Гумилёва с его собственными символистским «отцами»[7,70]. Подтверждением последнего предположения Дохерти служат многочисленные намеки на жизнь «башни» во второй части поэмы:
Цветов и вина, дорогих благовоний…
Я праздную день мой в весенней столице!
Но где же друзья мои, Цинна, Петроний?..
А вот они, вот они, salve, amici[8,32].
Рим здесь уподобляется такой же веселой столице, каким был Петербург в начале века, а Цинна и Петроний — частым посетителям «башни», которые также носили «античные» прозвища, в частности «Петронием именовался здесь В. Ф. Нувель»[8,235]. В этой же части поэт косвенно говорит об Иванове как о знатоке античности, получившем классическое образование в Берлине у Т.Моммзена:
Но в мире, которым владеет превратность,
Постигнув философов римских науку,
Я вижу один лишь порок — неприятность,
Одну добродетель — изящную скуку.
Петроний, ты морщишься? Будь я повешен,
Коль ты недоволен моим саракузским![8,32]
То есть в образе блудного сына, по крайней мере, во второй части поэмы легко угадывается Иванов, его «башня» и «среды», которые часто превращались в пышные праздники в честь античных божеств, в частности Диониса. Себя Гумилёв изображает рабом, прислуживающим главному герою и его друзьям:
Ты, Цинна, смеешься? Не правда ль, потешен
Тот раб косоглазый и с черепом узким?[8,32]
Таким образом, эта поэма может прочитываться как пародийное изображение образа жизни Иванова и, вместе с тем, как призыв к мэтру вернуться из античной, языческой ереси к христианству. При этом возможно и другое прочтение, особенно в последней части поэмы, когда герой, успевший побывать и распутником, и нищим говорит:
Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит,
Томили предчувствия, грызли потери[8,33].
Возможно, в этих словах Гумилёв стремился показать свою независимость от прежних поэтических учителей Брюсова и Иванова. Исследователь В.Десятов выделил в поэме «антипатерналисткий бунт» (отношения с С. Я. Гумилёвым, Анненским, Брюсовым и Ивановым), который является главной идеей поэмы [9].
Помимо деталей, указывающих на сложные отношения Гумилёва с посетителями «башни» и с Ивановым, в этой поэме виден открытый протест против теории мифа и мифотворчества, которую наряду с «реалистическим символизмом» проповедовал Иванов. Вопрос о мифотворчестве обострился в 1912 году, когда Городецкий решился «протестовать против символизма во имя мифа». Иванов (как позже и поддержавший его Гумилёв) обратил внимание на то, что Городецкий неправильно понимает мифотворчество как частное проявление символизма.
Гумилёв в рецензии на «Иву» Городецкого сказал о несовместимости мифотворчества и символизма. Критик подчеркнул, что мифотворчество не только не является «естественным выходом из символизма», а напротив, представляет собой «решительный от него уход. Миф — это самодовлеющий образ, имеющий свое имя, развивающийся при внутреннем соответствии с самим собою, а что может быть ненавистнее для символистов, видящих в образе только намек на «великое безумие», на хаос, Нирвану, пустоту? Поэтому метод символический неприложим к мифотворчеству»[5,117]. Анализируя предыдущий сборник Городецкого «Виринеи», Гумилёв отстаивает право акмеизма называться мифотворчеством. «Акмеизм… в сущности и есть мифотворчество, — пишет критик. — Потому что — что же, если не мифы будет создавать поэт … равномерно напрягающий все силы своего духа, принимающий слово во всем его объеме, и в музыкальном, и в живописном, и в идейном, — требующий, чтобы каждое создание было микрокосмом»[5,117].
Эти рассуждения Гумилёва можно расценивать, как попытку акмеистов присвоить себе ивановскую концепцию мифотворчества. Однако, в отличие от Иванова, Гумилёв считал, что поэт должен не только создавать миф, но и наполнять уже существующие мифы новым содержанием. Эта позиция, противоречащая взглядам Иванова, косвенным образом связана с творчеством другого учителя поэта — Анненского. В рецензии на его драму «Фамира-кифаред» Гумилёв писал: «Он глубоко чувствует миф <…> Он ни за что не хотел покинуть существующего, с его ярким, образным языком и нюансами психологии, ради унылой отвлеченности, но для трактовки мифа ему был необходим налет необычности, и он достигал его причудливо соединяя античность с современностью» [5,134]. Таким образом, Гумилёв считал, что поэт может свободно оперировать мифом, вносить свои изменения, творчески перерабатывать, осовременивать его устойчивые конструкции. В своих взглядах он был близок Анненскому и далек от Иванова и это, по-видимому, было первопричиной дискуссии вокруг поэмы Гумилёва «Блудный сын».
После конфликта по поводу «Блудного сына» Гумилёв в сентябре 1911г. пишет рецензию на первую часть книги Иванова «Cor Ardens». Свою Статью Гумилёв практически полностью строит на антитезе. Критик подчеркивает, что поэзию Иванова отделяет «неизмеримая пропасть … от поэтов линий и красок, Пушкина или Брюсова, Лермонтова или Блока. Их поэзия — это озеро, отражающее в себе небо, поэзия Вячеслава Иванова — небо, отраженное в озере»[5,82]. Гумилёв считает, что образы Иванова призрачны и нежизнеспособны, читатель не в состоянии уловить их цельность, поэтому воспринимает лишь отдельные детали и фрагменты.
Автобиографический подтекст конфликта с Ивановым присутствует и в стихотворении «Неизвестность». Образ Неизвестности в одноименном стихотворении связан с гумилёвским пониманием поэтической фантазии и безграничности творческого простора. Герой стихотворения всюду видит «намек на возможность несбыточной встречи», представляет волшебный грот, фею… Фантазии героя, так же, как и идиллические строки стихотворения, обрываются отрезвляющими словами, за которыми угадывается образ Иванова:
...И поверить нельзя, что и здесь, как повсюду, всегдашний,
Бродит школьный учитель, томя прописною моралью[8,44].
В дальнейшем фигура Иванова обрела для Гумилёва мрачные и даже зловещие тона, в апреле 1913 года он писал Ахматовой: «Я совершенно выздоровел… уже нет прежних кошмаров, снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую — то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся»[5,236].
Таким образом, анализ творческих связей Гумилёва и Иванова проявляет глубинные противоречия, свойственные их отношениям. С одной стороны, Иванов и Гумилёв резко отзывались о творчестве друг друга, с другой стороны, в сложных личных ситуациях Иванов не раз поддерживал молодого поэта, а Гумилёв привлекал Иванова к важной для него поездке в Африку. Обострение личных и творческих отношений вызвала поэма Гумилёва «Блудный сын». Поэма демонстрирует и личное отношение Гумилёва к Иванову, и стремление молодого поэта выйти из-под влияния мэтра. В то же время «Блудный сын» проявляет гумилёвскую концепцию мифотворчества, которая противоречила «теории мифа» Иванова. Творческие споры поэтов со временем переросли в личную неприязнь, причины которой заключаются в характере Гумилёва и Иванова, в стремлении лидировать, объединять вокруг себя молодых поэтов Серебряного века. Перспективы дальнейшего исследования данной темы заключаются в установлении эволюции критического восприятия Ивановым поэзии Гумилёва, анализе перекличек, реминисценций, цитат.
1. Анна Ахматова Автобиографическая проза//Лит. обозрение. — 1989. — №5.
2. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. Репринтное издание. — М.,1990.
3. Неизвестные письма Н.С. Гумилёва (публикация Р.Д. Тименчика)// Известия АН СССР. — Т.46. — 1987. — №1. — (Серия литературы и языка).
4. Кузнецова О.А. Дискуссия о состоянии русского символизма в «Обществе ревнителей художественного слова» (обсуждение доклада Вяч. Иванова) // Русская литература. — 1990. — №1.
5. Гумилев Н.С. Сочинения: В 3т. — М.,1991. — Т.3.
6. Бронгулеев В.В. Посредине странствия земного: Документальная повесть о жизни и творчестве Н.Гумилева: Годы 1886-1913. — М.,1995.
7. Doherty I. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and the Word. — Oxford, 1995.
8. Гумилёв Н. С. Полное собрание сочинений: В 10т. — М.,1998. — Т.2.
9. Десятов В. В. «Блудный сын», проводник в интегральный мир Николая Гумилёва/// «Вечные» сюжеты русской литературы: «Блудный сын» и другие. Сб. научных трудов. — Новосибирск,1996.