Впервые опубликовано: Rusinko E. Gumilev in London: An unknown interview, Russian Literature Triquarterly. 1979. N 16. P. 73-85. Перевод Г. В. Лапиной.
В мае 1917 г. кавалерийский офицер царской армии Николай Гумилёв получил назначение на Салоникский фронт. Однако бюрократические проволочки и неопределенность дальнейшего участия России в войне помешали ему вернуться в действующую армию. Весь следующий год Гумилёв провел в Западной Европе,1 большей частью в Париже (июль 1917— январь 1918), но проездом во Францию и обратно ему дважды предоставилась возможность остановиться в Лондоне: ненадолго в июне 1917 и на несколько месяцев — с января по апрель 1918 г. — перед возвращением в Россию. К сожалению, о пребывании Гумилёва на Западе известно мало, поэтому для того, чтобы проследить его контакты в литературных кругах Лондона, необходимо соединить осколки информации из различных источников. В этом отношении наибольшую ценность представляют собой бумаги, оставленные Гумилёвым в Лондоне перед отъездом в Россию и находящиеся в настоящее время в архиве Струве. Помимо военных донесений и литературных набросков Гумилёва мы располагаем его записными книжками, куда он заносил предстоящие встречи, имена, адреса, а также названия книг, которые были ему рекомендованы или которые он намеревался купить (IV, с. 541—543). Струве опубликовал и письма друзей Гумилёва — М. Ф. Ларионова и Бориса Анрепа в Париж и Лондон, проливающие свет на его деятельность за рубежом.2
Борис Анреп, русский художник, занимавшийся мозаикой, вероятно, был самым близким знакомым Гумилёва в Лондоне. В 1912 г. Анреп составил экспозицию русского искусства для Второй выставки постимпрессионистов в Галерее Графтона в Лондоне, написал вступительную статью о группе русских художников для каталога выставки, а также рецензировал ее в журнале "Аполлон".3 Во время войны 1914—1918 гг. Анреп служил офицером в русской армии, в 1917 г. был направлен в Англию и обосновался там. В 1918 г. он организовал назначение Гумилёва в шифровальный отдел Русского правительственного комитета при министерстве по делам Индии, где сам служил. Анреп вращался в элитарных литературно-художественных кругах Лондона и, несомненно, ввел в них и Гумилёва. Возможно, именно через него Гумилёв познакомился с Роджером Фраем, знаменитым английским искусствоведом и художником, приверженцем постимпрессионизма, чьи работы часто отмечал журнал "Аполлон". В записной книжке Гумилёва есть пометка о завтраке с Фраем в 13.30, в четверг, 21 июня (1917 г.). Приблизительно в это время Фрай приступил к переводу стихов Малларме и, вполне вероятно, обсуждал свои планы с Гумилёвым, которого, конечно, также интересовал поэтический перевод.
Анрепа и Фрая познакомила несколькими годами ранее леди Оттолин Моррелл, чей салон был центром литературно-художественной жизни Лондона. Единокровная сестра Герцога Портлендского, жена либерального члена парламента, леди Моррелл была любовницей Бертрана Рассела, конфиденткой Литтона-Стрэчи и близким другом Генри Джеймса, Олдоса Хаксли и Т. С. Элиота. В ее оксфордширской усадьбе Гарсингтон Мэнор можно было встретить Д. Г. Лоуренса, У. Б. Йетса, Вирджинию Вулф, Арнольда Беннета, Огастаса Джона и других знаменитостей. Анрепа ввел в этот круг его знакомый, художник Генри Лэм, и здесь он познакомился со своими соотечественниками из Русского Балета — Дягилевым, Нижинским, Бакстом. В мемуарах леди Оттолин есть свидетельство, что уже в марте 1916 г. Анреп стал знакомить ее друзей с русскими офицерами.4 К сожалению, она не упоминает имени Гумилёва, хотя, согласно другим источникам, он действительно посетил Гарсингтон. В письме от 14 июня 1917 г. Олдос Хаксли замечает: "Я встречался с Гумилёвым, знаменитым русским поэтом (о котором я, правда, ничего раньше не слышал, — но все же!), и редактором газеты "Аполлон". С большим трудом мы беседовали по-французски: он говорит на этом языке с запинками, а я всегда начинаю заикаться и делаю чудовищные ошибки. Тем не менее Гумилёв показался мне весьма интересным и приятным человеком. Анреп собирается привезти его в ближайшее воскресенье в Гарсингтон".5 И действительно, имя леди Оттолин Моррелл и ее адрес внесены рукою Анрепа в записную книжку Гумилёва вместе с расписанием поездов, отправляющихся с Пэддингтонского вокзала в сторону Оксфорда по субботам и воскресеньям. Таким образом, визит Гумилёва в салон леди Моррелл можно было бы датировать 17 июня 1917 г. Судя по мемуарам леди Оттолин, в это время в ее доме постоянно гостили не только Олдос Хаксли, но и Кэтрин Мэнсфилд, Зигфрид Сэссун, Литтон-Стрэчи, Вирджиния Вулф. Советский исследователь Р. Д. Тименчик сообщил мне в частной беседе, что он нашел свидетельство того, что Гумилёв также встретил у леди Моррелл У. Б. Йетса и назвал его "английским Вячеславом Ивановым".
В письме Струве Ларионов утверждает, что Гумилёв "хорошо знал" знаменитого английского поэта, романиста и эссеиста Г. К. Честертона (Письма М. Ф. Ларионова о Н. С. Гумилёве, с. 406). Неизвестно, насколько хорошо они были знакомы, но, кажется, их действительно представили друг другу. В воспоминаниях Честертона об этом времени описана его встреча с неким не названным по имени русским офицером-поэтом. Р. Д. Тименчик согласился с моим предположением, что речь идет о Гумилёве. Вот как описывает Честертон эту встречу.
"Анекдот о том, как мы с мистером Беллоком настолько увлеклись беседой, что не заметили воздушного налета, приведенный в мемуарах полковника Ремингтона, не лишен оснований. Не помню, в какой именно момент мы, наконец, поняли, что происходит, но — в чем я совершенно уверен — беседу не прервали. Я, право, не знаю, что еще нам оставалось делать. Этот эпизод запомнился мне очень хорошо отчасти потому, что я впервые оказался под бомбежкой, хотя много ездил в то время по Лондону, а во-вторых, из-за неких не упомянутых полковником Ренингтоном обстоятельств, обостривших ироническое несоответствие абстрактного предмета разговора и реальных бомб. Дело происходило в доме Джулиет Дафф, и среди гостей был майор Морис Беринг, который привел с собой какого-то русского в военной форме. Последний говорил без умолку, несмотря даже на попытки Беллока перебить его — что там какие-то бомбы! Он произносил непрерывный монолог по-французски, который нас всех захватил. В его речах было качество, присущее его нации, — качество, которое многие пытались определить и которое, попросту говоря, состоит в том, что русские обладают всеми возможными человеческими талантами, кроме здравого смысла. Он был аристократом, землевладельцем, офицером одного из блестящих полков царской армии — человеком, принадлежавшим во всех отношениях к старому режиму. Но было в нем и нечто такое, без чего нельзя стать большевиком, — нечто, что я замечал во всех русских, каких мне приходилось встречать. Скажу только, что, когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог бы удалится и через окно. Он не коммунист, но утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д'Аннунцио был возведен на итальянский, а Анатоль Франс — на французский престол. Я заметил на таком французском, который мог бы прервать столь щедрые излияния, что любому правительству необходимо иметь idée générale и что идеи Франса и Д'Аннунцио полярно противоположны, что, скорее всего, пришлось бы не по душе любому французскому патриоту. Он же отмел все сомнения подобного рода — он уверен в том, что, если политикой будут заниматься поэты или, по крайней мере, писатели, они никогда не допустят ошибок и всегда смогут найти между собой общий язык. Короли, магнаты или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти, литераторы же поссориться не в состоянии. Примерно на этом этапе нового социального устройства я стал различать звуки за сценой (как обычно пишут в ремарках), а затем вибрирующий рокот и гром небесной войны. Пруссия, подобно Сатане, извергала огонь на великий город наших отцов, и что бы там ни говорили против нее, поэты ею не управляют. Разумеется, мы продолжали беседу, и никаких изменений на сцене не произошло, если не считать того, что хозяйка дома сходила наверх и принесла в гостиную младенца. Великий план создания всемирного правительства продолжал разворачиваться. В подобные минуты человека всегда посещает мысль возможной смерти, и многое уже написано о том, в каких именно обстоятельствах — идеальных или, наоборот, иронических — нас может настигнуть смерть. Однако мне трудно вообразить более удивительные обстоятельства собственной смерти, чем эту сцену в большом доме в Мейфэре, когда я слушал безумного русского, предлагавшего мне английскую корону".6
Безымянный офицер-поэт, самоуверенный и надменный, имеет много общего с Гумилёвым, каким его изображает мемуарная литература. Морис Беринг, английский писатель и поэт, издавший позднее Оксфордскую антологию русской поэзии, до войны довольно долго жил в России, и его интерес к поэзии вполне мог свести его с Гумилёвым. Вспоминая этот эпизод, Честертон, несомненно, упражнялся в своем знаменитом остроумии, не скупясь на прикрасы и комические преувеличения, однако утопические идеи, высказанные русским гостем, не противоречат тому, что мы знаем о взглядах Гумилёва. Рассуждения о роли поэтов в управлении вызывают в памяти стихотворение Гумилёва "Ода Д'Аннунцио" — "Судьба Италии — в судьбе ее торжественных поэтов" (I, 262). Гумилёв очень высоко ценил Д'Аннунцио, и — хотя у нас нет письменных свидетельств его особого восхищения Честертоном и Анатолем Франсом — вполне вероятно, что ему импонировали их патриотизм и социально-политическая активность. Честертон, должно быть, не знал, что, несмотря на очевидное несовпадение во взглядах, Д'Аннунцио восхищался Анатолем Франсом и дружил с ним.7 В любом случае высшее предназначение поэта — частый мотив поэзии и прозы Гумилёва. Если допустить, что высказанные идеи действительно принадлежали Гумилёву, то, несомненно, среди других русских поэтов он считал себя наиболее достойным возглавить правительство. Подобная самонадеянность и чувство превосходства сквозят и в том, как он примерно в это же время охарактеризовал себя в разговоре с Виктором Сержем: "Я традиционалист, монархист, империалист и панславист. У меня русский характер, каким его сформировало православие".8
Судя по записям в записной книжке Гумилёва, весьма вероятно, что он встречался с К. Р. У. Невинсоном, английским художником-футуристом, ставшим впоследствии официальным военным художником. Статья о творчестве Невинсона, появившаяся в январе 1917 г. в лондонском журнале "Эгоист", была затем перепечатана "Аполлоном".9 Другая пометка в записной книжке Гумилёва указывает, что Невинсон рекомендовал ему встретиться в Париже с его другом, итальянским художником Джино Северино. По-видимому, Гумилёв познакомился и с другими представителями художественной жизни Лондона. В его книжке можно найти названия галерей Графтона и Ченил, а также мастерских Омега. Основанные Роджером Фраем, эти мастерские стали центром, привлекавшим художников современных направлений, где бывали также Йетс, Уэллс и Шоу. В записной книжке Гумилёва находятся написанные для него Арунделем Дель Ре рекомендательные письма, адресованные итальянским писателям Джованни Папини, Л. Дживанола и П. Сгабаллари.10 Очевидно, Гумилёв собирался отправиться на Салоникский фронт через Италию, где хотел познакомиться с деятелями литературы.
Многие писатели и художники, с которыми Гумилёв встречался в Лондоне, были так или иначе связаны с журналом "Нью Эйдж" (еженедельное обозрение политики, литературы и искусства), издаваемым А. Р. Орейджем и пропагандировавшим современные течения как в искусстве, так и в политике.11 Примерно в 1911 г. журнал заинтересовался поэтическими теориями имажистов, которые регулярно проповедовали на его страницах постоянные авторы журнала Эзра Паунд и Т. Э. Хьюм. Военный союз с Россией вызвал у английских читателей живой интерес к русской литературе, и "Нью Эйдж", как и другие журналы, поощрял эту моду, часто помещая на своих страницах переводы с русского и статьи. По словам одного из переводчиков, "начался русский бум", когда все новое и оригинальное из России пользовалось спросом. В годы войны лондонские журналы ежемесячно печатали переводы из Сологуба, Чехова, Андреева, Розанова и Евреинова. В "Нью Эйдж" появились английские переводы стихов Брюсова, Соловьева, Мережковского, Бальмонта, Сологуба, а также статья Мережковского.12 Гумилёв, вероятно, намеревался внести свой вклад в пропаганду русской поэзии статьей "Лидеры русской школы: К. Бальмонт, Валерий Брюсов, Федор Сологуб". Начало этой незавершенной статьи содержится в одной из его тетрадей лондонского и парижского периода (IV. С. 375—377). Как бы то ни было, в этой атмосфере всеобщего интереса к русской литературе Гумилёв не мог не найти благодарную аудиторию.
В записную книжку Гумилёва вписан (не его рукой) адрес редакции "Нью Эйдж" со следующим комментарием: "Le journal le plus éclairé de l’Angle — terre".*. У Гумилёва были контакты с сотрудником этого еженедельника Бечхофером, который напечатал в номере за 28 июня 1917 г. интервью с поэтом.13 Граф Карл Бечхофер Робертс, впоследствии автор многочисленных биографий, романов и путевых записок, был иностранным корреспондентом в Петрограде, где и познакомился в 1915 г. с Гумилёвым. С декабря 1914 по ноябрь 1915 г. он посылает в редакцию еженедельника серию "Писем из России", в одном из которых описывает вечер в петроградском кафе "Бродячая собака", где произошла его встреча с неким поэтом, по всей вероятности, это был Гумилёв:
«Затем вошел молодой волонтер — поэт, только что вернувшийся с фронта. Чуть позже он прочел стихотворение, написанное на войне. Мне оно понравилось. "Я чувствую, что не могу умереть, — таков был его смысл, — я чувствую, что в груди моей бьется сердце моей родины. Я ее воплощение, и поэтому я не могу умереть". Потом я беседовал с ним. "Вы думаете, что на войне ужасно? — Спросил он. — Нет, там весело". "Вряд ли может быть что-нибудь ужаснее Петрограда", — ответил я. "Тогда завтра вечером вы должны поехать со мной».14
Впоследствии Бечхофер завязал другие знакомства в литературных кругах Петрограда и часто касался в своих "письмах" проблем русской литературы. Вновь вернувшись после революции в большевистскую Россию, он посылает в литературное приложение к газете "Тайме" сообщение о судьбе его "двух наиболее близких друзей из молодых русских поэтов" — Городецкого и Гумилёва. Это письмо от 13 декабря 1921 г. фактически было первым некрологом Гумилёва в западной прессе.15
Последнее из гумилёвских "Писем о русской поэзии" было опубликовано в "Аполлоне" в 1916 г. Поскольку во время и после войны он редко выступал с теоретическими или критическими статьями о литературе, то судить о дальнейшем развитии его литературной теории можно лишь по дошедшему до нас фрагментарному плану его предполагаемой книги по поэтике. Отчасти трудность исследования послереволюционного творчества Гумилёва состоит в недостатке информации о его идеях и интересах в этот период. В приведенном ниже интервью подробно изложены мысли самого Гумилёва о литературе в 1917 г., что позволяет полнее представить художественные замыслы зрелого периода его творчества.
Примечания:
1. Послужной список Гумилёва прилагается в "Собрании сочинений в четырех томах" Гумилёва (Washington, 1962—1968) под редакцией Струве и Филиппова: Т. I. С. XIV—XVI. Последующие ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в скобках тома и страницы.
2. Письма М. Ф. Ларионова о Н. С. Гумилёве: Из писем Б. В. Анрепа // Мосты. 1970. Кн. 15. С. 403—412. Михаил Ларионов, русский театральный художник и живописец, основоположник движения лучистов, покинул Россию в 1915 г., сотрудничал с Дягилеым в Париже, оформив вместе с Натальей Гончаровой много спектаклей для его Русского балета.
3. По поводу лондонской выставки с участием русских художников // Аполлон. 1913. №2. С. 39—48.
4. Ottoline at Garsington: Memoirs of lady Ottoline Morrell, 1915—1918 / Ed. and introd. by Robert Gathorne-Hardy. London: Faber and Faber, 1974. P. 98. Более подробно об Анрепе в период 1916— 1917 гг. см. с. 157, с. 202—203. Знакомство Анрепа с кругом леди Моррелл описывается в ее мемуарах: Memoirs of Lady Ottoline Morrell: A study in friendship, 1873—1915 / Ed. by Robert Gathorne-Hardy. New York, 1964. P. 183, 230—231.
5. Letters of Aldous Huxley /Ed. by Grover Smith. New York, 1969. P. 126—127.
6. The Autobiography of G. К. Chesterton. New York, 1936. P. 259—261. В связи с описанием русского офицера-поэта встает вопрос о знании Гумилёвым иностранных языков. Хотя он читал по-английски и перевел "Балладу о старом моряке" Кольриджа, едва ли он хорошо владел разговорным языком. Существуют различные мнения относительно того, насколько свободно он говорил по-английски. Гумилёв учился в 1907— 1908 гг. в Париже, однако его французские сочинения и переводы, датированные 1917 г., грешат множеством орфографических и грамматических ошибок (см. I, XI). С другой стороны, он, несомненно, приобрел некоторую свободу устной речи. Ирина Одоевцева, чье знакомство с Гумилёвым началось после его возвращения в Россию в 1918 г., вспоминает, что он легко говорил и писал по-французски, хотя и с ошибками (На берегах Невы. Washington, 1967. С. 107). Воспоминания Честертона о "непрерывном монологе" русского офицера характеризуют скорее манеру речи, чем ее правильность, причем такая характеристика соответствует большинству описаний личности Гумилёва. В конечном счете, наиболее убедительное доказательство того, что офицер из мемуаров Честертона — не кто иной, как Гумилёв, — это совпадение фактов. Гумилёв был единственным значительным русским поэтом, служившим в царской армии, и весьма маловероятно, чтобы кто-либо другой встретился с Честертоном в это же время.
7. Philippe J. D'Annunzio. New York, 1971. P. 303—304.
8. Serge V. Memoirs of a Revolutionary / Trans. and ed. by Peter Sedgwick. London: Oxford University Press, 1963. P. 59.
9. Cournos J. The Death of Futurism // The Egoist. 1917. Vol. IV, N 1. P. 6—7. Перепечатано под названием "Смерть футуризма" в 8—10-м номерах журнала "Аполлон", с. 8—10, 30—33. Джон Курнос, американский поэт и журналист русского происхождения, был близким другом многих английских поэтов-имажинистов, в том числе Ричарда Олдингтона и Эзры Паунда. Благодаря его переводам Сологуба, Андреева и Розанова английские читатели познакомились с современной русской литературой. В октябре 1917 г. Курнос посетил в составе официальной делегации Петроград, где встречался с Сологубом, Ремизовым и Корнеем Чуковским.
10. Дель Ре, чей адрес также записан Гумилёвым, — итальянский журналист и критик, связанный с футуризмом и Маринетти, писал статьи и переводил для нескольких английских журналов, некоторое время был редактором журнала "Поетри Ревью" и "Поетри энд Драма". Джованни Папини, рассказы которого печатались в "Нью Эйдж" в переводах Дель Ре, некоторое время был итальянским корреспондентом журчала символистов "Весы".
11. Cournos J. Autobiography. New York, 1935. P. 238
12. "Война и религия" напечатана "Нью Эйдж" вместе с первым из "Писем из России" Бечхофера (1914. Vol. XVI, N 10. January 7. P. 239—240). Статья Мережковского была перепечатана в русском альманахе военного времени "В тылу" со значительными цензурными сокращениями. См. "Письмо" Бечхофера (1915. Vol. XVII, N 21. September 23. P. 497—498).
1. Самый просвещенный журнал Англии (франц.).
13. The New Age. Vol. XXI, N 9. June 28, 1917. P. 209. Гумилёв мог впоследствии рекомендовать еженедельнику некоторых из своих друзей. Статья Анрепа "Красавица и зверь" (The New Age. 1918. Vol. XXII, N 14. January 31. P. 267—268) представляет собой иронический рассказ о восприятии "русским другом" (Гумилёвым?) современного английского искусства. Через несколько лет "Нью Эйдж" напечатал статью М.Ф.Ларионова "Записки об искусстве: лучизм" (Vol. XXX, N 15. February 9,1922. P. 195 196), а также репродукции рисунков Ларионова и Гончаровой (1922. Vol. XXX, N 13. January 26. P. 165). Приблизительно в то же время, когда Гумилёв приезжал в Англию, Роджер Фрай начинает переписку с Ларионовым и Гончаровой, а в 1919 г. выставляет работы Ларионова в мастерских Омега и помещает хвалебную рецензию в "Берлингтон Мэгэзин" (The Burlington Magazine. Vol. XXXIV. P. 112—118).
14. The New Age. 1915. Vol. XVI, N 13. January 28. P. 344. Речь идет о стихотворении "Наступление", впервые напечатанном в "Аполлоне" (1914, № 10). Встреча могла произойти еще в начале января 1915 г., поскольку в следующем "Письме" Бечхофер рассказывает о поездке в Варшаву на православное Рождество (The New Age. 1915. Vol. XVI, N 14. February 4. P. 378). В послужном списке Гумилёва нет указаний на то, что он находился в это время в Петрограде. Однако в одном из эпизодов его "Записок кавалериста", опубликованных в декабре 1915 г., говорится, что он заболел по возвращении в Петроград и пролежал месяц в больнице (IV, 507). К этому периоду относятся также два стихотворения, очевидно написанных Гумилёвым под впечатлением дней, проведенных в больнице (II, 136—139). Послужной список Гумилёва и его стихотворение "Память", где он упоминает свою "пулею не тронутую грудь", ставит под сомнение предположение о его госпитализации (IV, 316—317). Правда, из "Записок кавалериста" следует, что Гумилёв не был ранен, а заболел после выполнения разведывательного задания в непогоду. Рассказ Бечхофера о появлении Гумилёва в "Бродячей собаке" свидетельствует о том, что Гумилёв действительно был в это время в отпуске в Петрограде, и подтверждает версию о его пребывании в больнице.
15. TLS. 1921. October 13. Р. 661.
Интервью Гумилёва Бечхоферу
Недавно в Лондоне проездом побывал мистер Гумилёв, один из наиболее известных русских поэтов молодого поколения и литературный редактор петроградского журнала "Аполлон". Я встретился с ним, чтобы узнать его мнение о современной поэзии.
"Мне представляется, — сказал он, — что завершился великий период риторической поэзии, которой были поглощены почти все поэты XIX века. Сегодня основная тенденция состоит в борьбе за экономию слов, что было совершенно чуждо как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, например Теннисону, Лонгфелло, Пушкину и Лермонтову. Они разговаривали в своей поэзии, а мы хотим сказать! Второй параллельной тенденцией являются поиски простоты образов в отличие от творчества символистов, очень усложненного, выспренного, а подчас и темного.
Новая поэзия ищет простоты, ясности и точности выражения.1 Любопытно, что все эти тенденции невольно напоминают нам лучшие произведения китайских писателей, и интерес к последним явно растет в Англии, Франции и России.2 Кроме того, повсюду наблюдается очевидное стремление к чисто национальным поэтическим формам. Такие английские поэты, как Г. К. Честертон, Йетс и "А. Е.",3 например, пытаются возродить балладную форму и фольклор, поскольку именно в них нашла свое наивысшее выражение английская лирика. По той же причине французские поэты пишут очень простые и ясные стихи — почти песни. Особенно я мог бы отметить Вильдрака, Дюамеля4 и прочих. В России современные поэты экспериментируют с различными темами и формами, чтобы заполнить пробелы в молодой национальной поэзии. Тем не менее они, подобно остальным, не обращаются к чужим формам и темам, не пишут ни баллад, ни песен. Их поэзия наполнена психологическим содержанием, связанным с современными культурными и философскими течениями как в России, так и за ее пределами.
Что касается верлибра, нужно признать, что он завоевал себе право на гражданство в поэзии всех стран. Тем не менее совершенно очевидно, что верлибр должен использоваться чрезвычайно редко, поскольку это — лишь одна из многих, недавно возникших форм, которая не может заменить все остальные. Напротив, рифма ныне привлекает к себе еще большее внимание, чем прежде, и становится все более важной в поэзии. Очень часто рифмы стали появляться не только в конце стихотворной строки, но и в середине и даже в начале. Разумеется, это лишает рифму точности и открывает путь ассонансу, что придает новое музыкальное звучание стихам, написанным в традиционных размерах.
Не думаю, что у футуризма в поэзии есть будущее хотя бы потому, что в каждой стране — свой собственный, отличный от других, футуризм, и все они, взятые вместе, вовсе не создают единой школы. В Италии, например, футуристы являются милитаристами, а в России — пацифистами. Кроме того, они строят свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неминуемо окажет дурное влияние на их художественные достижения, вкус и технику".
Затем мистер Гумилёв сказал, что, по его мнению, нарождающаяся поэтическая драма может прийти на смену старому театру. Преимущество современных поэтов заключается в том, что они более свободны, чем их предшественники, а их поэзия богаче оттенками и экспрессией. Если довольно вульгарная пьеса Ростана5 имеет такой успех в Париже, то, несомненно, пьесы лучших поэтов могли бы иметь успех просто грандиозный. Однако вкус публики необходимо воспитывать, хотя бы повторением. Публика не любит нового, но ее можно заставить восхищаться тем, что ей неоднократно преподносят. Вначале стихотворная драма, вероятно, провалится, но потом, когда к ней привыкнут, сможет доставлять удовольствие. "К сожалению, возросшая страсть к представлениям — хлеба и зрелищ! — и вследствие этого большие затраты на постановку сделали современных театральных режиссеров непредприимчивыми. А жаль, поскольку при новом репертуаре стихотворной драмы дело нашлось бы и для новых художников и композиторов, которые сейчас столь же далеки от публики, как и писатели. В новом театре — каким я его себе представляю — не будет бесцветных событий статичности и бледных эмоций. Напротив, здесь будут царить страсти, напряженное действие и благородные порывы. В конце концов, только в театре широкая публика может познакомиться с искусством своих современников".
"Что касается театральных экспериментов в России, — продолжал мистер Гумилёв, — попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на провал хотя бы потому, что эта форма слишком пуста и поверхностна и не в состоянии достичь той глубины и трагичности, которые столь характерны для современности с ее великими прозрениями, войной и революцией".
Я спросил мистера Гумилёва, не думает ли он, что сейчас пришло время эпоса.
"Нет, время эпоса еще не настало. Эпос обычно появляется вслед за событиями, которые он воспевает. Мы же находимся в центре великих событий, и, следовательно, сейчас время для драмы, и так будет продолжаться еще долго. Совершенно очевидно, однако, что происходящие сейчас события станут источником эпического материала для будущих поколений в течение столетий.
Касаясь других поэтических форм, можно сказать, что дидактическая поэзия уже окончательно мертва. У нас слишком развитое чувство юмора и утонченный вкус, чтобы воспринимать моральные наставления в стихах.
Остается еще мистическая поэзия. Сегодня она возрождается только в России, благодаря ее связи с великими религиозными воззрениями нашего народа. В России до сих пор сильна вера в Третий Завет.6 Ветхий Завет — это завещание Бога-Отца, Новый Завет — Бога-Сына, а Третий Завет должен исходить от Бога Святого Духа, Утешителя. Его-то и ждут в России, и мистическая поэзия связана с этим ожиданием. Во Франции также можно надеяться на ренессанс мистической поэзии, элементы которой уже обнаруживаются в творчестве Поля Клоделя и Франсиса Жамма.7 Возможно, она будет развиваться в традициях французского неокатолицизма или под воздействием философских идей Бергсона".8
Я спросил мистера Гумилёва, нет ли какой-нибудь связи между поэтической драмой и мистической поэзией. "На мой взгляд, — ответил он, — у них различные цели. У одной — душа, у другой — дух. Когда современный поэт чувствует ответственность перед миром, он обращает мысли к драме как к высшему выражению человеческих страстей, чисто человеческих страстей. Но когда он задумывается о судьбе человечества и о жизни после смерти, тогда он и обращается к мистической поэзии".9
1. Подчеркивая важность простоты, ясности и точности, Гумилёв, по существу, вновь утверждает поэтическую программу акмеизма. Сформулированные им принципы полностью соответствуют теориям имажистов, проповедуемым в журнале "Нью Эйдж", начиная с 1908 г. (См.: Flint F. S. Recent Verse (1908. Nov. 26. P. 95—98). С 1911 г. Эзра вел в еженедельнике колонку под названием "Я собираю останки Осириса", настойчиво призывая поэтов к прямоте выражения, точности наблюдений, вниманию к форме и яркости конкретных образов, что во многом было созвучно акмеистическим установкам Гумилёва, Городецкого и Мандельштама. Гумилёв еще до приезда в Лондон мог познакомиться с программой имажистов из статьи Зинаиды Венгеровой "Английские футуристы" и ее интервью с Эзрой Паундом, напечатанных в русском журнале "Стрелец" (1915, № 1. С. 93—104). Хотя Венгерова и отнеслась к имажизму критически, и не отличала его от вортицизма и футуризма, она перевела стихотворение Паунда "Перед сном", а также стихотворение X. Д. (Хильды Дулитл Олдингтон) "Ореада", которое считалось высшим достижением имажизма. Гумилёв не мог встречаться с Хьюмом, погибшим на фронте в сентябре 1917 г., однако его контакты с другими имажистами вполне вероятны. В его записной книжке упоминается "Книжный магазин поэзии", открытый в 1913 г. Гарольдом Монро, где имажисты регулярно проводили публичные чтения. В 1913—1914 гг. "Книжный магазин поэзии" выпускал журнал "Поэзия и драма", авторами которого стали Арундель Дель Ре, Борис Анреп и Джон Курнос. Реконструируя пребывание Гумилёва в Лондоне, вполне можно вообразить его встречу с самым известным американцем Эзрой Паундом; но несмотря на то, что такая встреча, учитывая близость литературно-художественных кругов, в которых вращались оба поэта, представляется весьма вероятной, никаких документальных подтверждений этому обнаружить не удалось. Хотя Паунд и продолжал печататься в "Нью Эйдж", его сотрудничество с Уиндэмом Льюисом в журнале "Бласт" и в "Центре бунтарского искусства" отдалило его от тех художников и поэтов, которые собирались вокруг "Книжного магазина поэзии" и мастерских Омега Роджера Фрая. В отличие от своего соотечественника Т. С. Элиота, Паунд не стремился пробиться в элитарные круги лондонского общества. Во всяком случае к 1917 г. ранняя, имажистская стадия творчества Паунда, имевшая много общего с гумилёвским акмеизмом, переросла в более радикальный вортицизм, которому Гумилёв, вероятно, не должен был симпатизировать.
2. Независимо от того, встречался ли Гумилёв с Эзрой Паундом, упоминание о китайской поэзии дает основание полагать, что он был знаком с творчеством американского поэта. Сборник переводов Паунда увидел свет в 1915 г., а за неделю до интервью с Гумилёвым (22 июня 1917 г.) в "Нью Эйдж" были напечатаны и некоторые другие его переводы. В книжке Гумилёва записано имя Артура Уэлея, близкого друга Фрая и еще одного переводчика китайской поэзии, с которым Гумилёв вполне мог встречаться. Синолог, сотрудник Отдела восточных гравюр и рисунков Британского музея, Уэлей выпустил в 1916 г. свои первые переводы, а в 1918 г. — издал сборник "Сто семьдесят китайских стихотворений". В этот период Гумилёв также занимался переводом стихов восточных поэтов, сборник которых "Фарфоровый павильон" вышел после его возвращения в Петроград в 1918 г. Поскольку Гумилёв упоминает в качестве одного из своих источников Уэлея, он, вероятно, знал его первые переводы, напечатанные ограниченным тиражом за счет автора.
3. А. И. Хаусмен, профессор латыни в Тринити-Колледж, Кембридж, автор удивительно простых лирических стихотворений. Наиболее известная книга Хаусмена "Парень из Шропшира" (1896 г.) была включена Гумилёвым в список книг, которые он собирался купить.
4. Шарль Вильдрак и Жорж Дюамель вместе с Жюлем Роменом и Рене Аркосом создали в 1906 г. в Париже поэтическую группу "Аббатство", участники которой пытались объединить свои интеллектуальные поиски и физический труд. Их поэзия в соответствии с доктриной "унанимизма" стремилась к выражению идеалов всеобщего братства простым поэтическим языком без каких-либо прикрас. Возможно, будучи в Сорбонне в 1907—1908 гг., Гумилёв через Валерия Брюсова познакомился с членами этой, группы. В 1910г. Вильдрак и Дюамель вместе работали над "Заметками о поэтической технике", которые оказали влияние на Паунда и имажистов. Вильдрак, владевший художественной галереей на Левом Берегу в Париже, был другом и корреспондентом Роджера Фрая. В записках Гумилёва есть адрес мадам Роз Вильдрак, жены поэта, . которая распоряжалась галереей, пока ее муж находился на фронте.
5. Под "вульгарной пьесой" Ростана имеется в виду, вероятно, "Сирано де Бержерак" (1897 г.) — романтическая "героическая комедия", пользовавшаяся громадной популярностью. Драма, в которой должны "царить страсти, напряженность действия и благородство порывов", занимает и самого Гумилёва. Его драма в стихах "Гондла", в центре которой — конфликт между язычеством и христианством в Исландии в XIX в., увидела свет в первом номере " Русской мысли " за 1917 г. В Лондоне и Париже Гумилёв работал над поэтической трагедией "Отравленная туника", основанной на византийской истории, которая была опубликована лишь после его смерти. Очевидно, интерес Гумилёва к драме сохранился и после его возвращения в Петроград. Он прочел курс по драматургии в литературной студии при "Доме искусств", где он также вел занятия по поэзии. Его сообщение о "текущей работе" в журнале "Дома искусств" свидетельствует, что Гумилёв незадолго до смерти работал над исторической пьесой "Завоевание Мексики" (Дом искусств. 1921. № 1. С. 70, 74).
6. Идея Третьего Завета близка представлениям Мережковского об эволюции человека к духовному совершенству, к союзу божественного духа и земной плоти в Завете Святого Духа (См.: Bernice Glatzer Rosental. Dmitri Sergeevich Merezhkovsky and the Silver Age. The Hague, 1975. P. 93—97). Оценивая значение этой идеи для Гумилёва, следует иметь в виду, что Бечхофер сам находился под влиянием эволюционных взглядов Мережковского, хотя элементы "богоискательства" последнего, без сомнения, можно обнаружить в неоконченной повести "Веселые братья", над которой Гумилёв работал в Европе.
7. Поль Клодель и Франсис Жамм — представители католического литературного возрождения во Франции, для которого характерны мистицизм и визионерство. Жамм с самого начала выступил как поэт повседневной жизни, противопоставив себя символизму, что с одобрением отметил в статье 1912 г. Гумилёв (IV, 294). После обращения Жамма в католичество в 1906 г. его творчество становится все более религиозным. Проза и драматургия Клоделя, принявшего католичество после тяжелого душевного потрясения 1886 г., были чрезвычайно сильно ориентированы на христианство. Лучшая его поэтическая драма "Благовещение" исполнялась по-английски в Лондоне во время пребывания там Гумилёва в 1917 г. Как видно из письма Ларионова Струве, они часто обсуждали с Гумилёвым поэзию еще одного представителя мистического направления во французской литературе — Жерара де Нерваля, — отличавшуюся неясностью содержания и прозрачностью языка. Интересно заметить, что высказывания Гумилёва о мистической поэзии — единственные из дошедших до нас — противоречат его рассуждениям в том же интервью по поводу простоты и ясности поэзии. Именно этой противоречивостью отмечены его стихи из двух послевоенных поэтических сборников.
8. Философ Анри Бергсон также симпатизировал католицизму. Его интерес к интуиции, а также концепция искусства как прямого контакта с реальностью оказали сильное воздействие на теорию имажизма, сформулированную Т. Э. Хьюмом, который, по существу, популяризировал бергсоновскую философию на страницах "Нью Эйдж". Гумилёв мог знать эссе "Непосредственные данные сознания" (1888), "Материя и память" (1896) и "Творческая эволюция" (1907). Бергсоновские теории времени и памяти могут быть особенно важны для понимания некоторых наиболее загадочных стихов Гумилёва из "Огненного столпа" и прежде всего стихотворений "Заблудившийся трамвай" и "Память". "Реалистический идеализм" Бергсона может действительно стать ключом к пониманию сложного синтеза мистицизма и реализма, который лежит в основе зрелого творчества Гумилёва.
9. В ответ на интервью с Гумилёвым редакция еженедельника получила критический отзыв одного несведущего читателя, не согласного с некоторыми высказываниями Гумилёва и поставившего под сомнение его авторитет как поэта (См.: The New Age. 1917. vol. XXI, N11. July 12. P. 255). В следующем номере Бечхофер выступил с разъяснением и поддержкой взглядов Гумилёва. Он писал: "Мистер Гумилёв хорошо известен в России и среди переводчиков с русского на Западе как лидер молодой школы современной русской поэзии, а также как влиятельный литературный и художественный критик" (The New Age. 1917. Vol. XXI, N 12. July 19. P. 275).